В дверь заломился Зигмунд и, подкручивая, ус, злорадно выпалил: «Сублимируете, гады!» Гурий обвел всех взглядом Кашпировского и проникновенно изрек: «Фрейд был не дурак!» Все повернули то, что у них было на плечах в сторону Зигмунда и молча посмотрели на него. А Дурная Абстракция (примеч.2: Дурная Бесконечность – она же) сказала: «У-тю-тю!» Зигмунда внезапно охватил приступ невытесненного счастья, но он не сдавался – «это ваша проекция!» – вскричал он. «Наша, наша», сказал Еле-цзы мило краснея, и усаживая его за стол. [7]

После того, как Канилин вылил ему чашку кипящей сущности (или Сущности?) за шиворот, Зигмунд понял, что здесь все свои и выкобениваться нечего. К нему тут же подсел Соррицкий и предложил скрестить Либидушку с Кундалиней. Дурная Абстракция аж взвыла от зависти... [8]

Вещь в Себе остывала. И тут все просекли, что челюсти старикашки Мони судорожно то сжимаются, то опадают. Куска Вещи не было. «СЪЕЛ!» – хором пропели все («Консумировал» – подумал Канилин), разложив голоса по до-мажорному септ-аккорду. При этом Бодисаттва пел носом, Бенедикт страшно картавил (см. примеч. 1), а бородатые гнусавили). Синбрык сокрушенно покачал головой, а Диманов исполнил в конце легкий финальчик в стиле Моцарт-Розенбаум. [9]

Бодисаттва, проповедующий недеяние, пел носом для того, чтобы сподручнее было жевать ртом. Третий кусок, гибко изогнувшись, выцепил Канилин. А потом началось! Все рубали, жевали, жрали, потребляли, интроектировали, консумировали, ассимилировали, шамали, блевали, испражнялись, .... , ..... , и др. одновременно. [10]

«Праздник жизни» – подумалось какой-то издыхающей мыслишке.

«Лишь бы Сущности хватило в чайниках!» – сказал кто-то. А некто ответил: «Но у нас же только один чайник». Воцарилось громоподобное молчание. Только уединившиеся на подоконнике основоположники, получив секретную депешу из Цюриха, спешно переклеивали, друг другу бороды.

«Ибо мудрость сама есть суета и томление духа» – оказала книжка «Введение в сексологию» голосом Винни-Пуха. Мысль была не первой свежести и поэтому кот Сартр фыркнул. Звезды за окном погасли и пурга мела по комнате так, словно бы стен вообще не было. Впрочем, я не ручаюсь, что они были.

Сущность кончалась и начиналось моральное разложение. Ирисов изрек какую-то пошлость и уткнулся в томик стихов Басе. Зигмунд ухмыльнулся и похвалил – «Сублимастер!» Все с вожделение посмотрели на женщину. Женщина была лишь одна, она сидела на потолке и скалила зубки. «Кыс, кыс, кыс», позвал ее кто-то со слабой надеждой. «У-тю-тю» – скромно, твердо и с достоинством ответила Дурная Абстракция, потупив глазки. Зигмунд как бы нечаянно отвернулся и принялся писать очередное письмо своей Либидушке. Синбрык, за неимением лопаты, принялся таскать по комнате мечту поэта – 36-канальный энцефалограф. [11] Еле-цзы бросился с отверткой к батарее парового отопления и стал сосредоточенно ее шкалировать. «Эмпирик !» – с завистью подумал Канилин (не путать с ССО психфака! до этого безумия дело еще не дошло). [12] Соррицкий улыбнулся вечерней улыбкой кардинала Ришелье и посмотрев наверх, срывающимся басом запел: «Трата та-та ТА – ТА!!!» Канилин же спешно стал выпытывать у Бодисаттвы не знаком ли тот с Фридрихом. [13]

Основоположники ходили строем и скандировали критику в адрес Бенедикта (см. примеч.1), который нанюхамшись атрибутов, крепко спал и видел сон о том, как он живет в материальном мире и как марширующие основоположники его критикуют, а он при этом спит и видит сон о том, что он живет в материальном мира, а марширующие основоположники его критикуют, но он спит и видит сон... (и т.д.)

Сублимация была тотальной и ригидной. Дурная Абстракция обиделась и растворилась в воздухе, которым мы до сих пор и дышим. Один лишь Г-В-Ф долго и безудержно лил слезы, трепетно повторяя: «Дык... Дьж...», рвал на себе тельняшку и периодически уходил в запой. Диманов ругал на четырех языках (иногда еще попадались и отдельные старопуштунские обороты и выражения) проклятых доминантных, которые вновь увели такую женщину, и по-азербайджански клялся отомстить, доказать [14]. Синбрык просветленно ковырялся в носу. Остальные уныло бродили кто в лес, кто по дрова, кто над жизненной пропастью...

Чай кончился и начался вновь.